репутация Гамильтона как пророка промышленного величия Америки кажется несколько преувеличенной. Он, безусловно, хотел создать могущественную и славную нацию, но был не более способен точно предсказать будущее, чем другие американские лидеры.

В то же время не вызывает сомнений, что Гамильтон и его программа заложили основу для верховенства национального правительства над штатами. К середине 1790-х годов общий объем налоговых поступлений федерального правительства составлял чуть более 6 миллионов долларов, что более чем в десять раз превышало общий объем налоговых поступлений (500 тысяч долларов), которые все штаты вместе взятые получали от прямого налогообложения, остававшегося основным источником налоговых поступлений штатов. Расходы были столь же неравномерны: если расходы всех штатов в начале 1790-х годов составляли лишь немногим более 1 миллиона долларов в год, то расходы федерального правительства в 1795 году составили 7,5 миллиона долларов. Наконец, по количеству заимствованных правительствами денег национальное правительство превосходило штаты. Если совокупный государственный долг штатов в 1796 году составлял менее 4 миллионов долларов, то долг федерального правительства - более 80 миллионов долларов. Возможно, новое национальное правительство еще не завоевало доверия или лояльности американского народа, но оно определенно стало доминировать в его карманах.17

КАК БЛАГОДАРЯ ХАМИЛЬТОНУ, отмечавшему коммерческое процветание Соединенных Штатов, его цель была не только политической, но и экономической. Гамильтон хотел, чтобы люди ощущали присутствие нового национального правительства. Как он говорил в "Федералисте" № 27, чем больше правительство "вникает в те предметы, которые затрагивают самые активные пружины человеческого сердца, тем больше вероятность того, что оно снискает уважение и привязанность общества". Правительство, которое "постоянно находится на расстоянии и вне поля зрения", никогда не сможет затронуть чувства своих граждан. Как и все революционеры, Гамильтон был озабочен поиском клея, способного связать людей воедино; но в отличие от Джефферсона, Пейна и других либералов, он рассчитывал на правительство как на главный источник сплоченности.

Мечта Гамильтона, Вашингтона и других федералистов о сильном, консолидированном и процветающем национальном государстве была не бескорыстным судебным государством, каким его представлял Мэдисон, а прославленным государством европейского типа, которое могло бы соперничать с великими державами Европы. "Наше национальное правительство, - признавал Гамильтон, - в настоящее время находится "в зачаточном состоянии", но со временем Соединенные Штаты станут равными европейским монархиям на их собственных условиях - условиях, которые, по словам Вашингтона, "характерны для мудрых и могущественных наций".18 Это означало наличие сильного центрального бюрократического правительства, управляющего экономикой и охватывающего все части единой и интегрированной нации, обладающего мощной армией и флотом, вызывающими уважение всего мира.

Построить эту монархическую республику будет непросто. Федералисты знали, что люди эмоционально привязаны к своим штатам, история которых насчитывает столетие и более. Им придется каким-то образом перенаправить их лояльность на Союз. Консолидация страны, которая все еще была в основном сельской и малонаселенной, добавляла им трудностей. В 1790 году только в пяти американских городах население превышало 10 000 человек: Филадельфии, Нью-Йорке, Бостоне, Чарльстоне и Балтиморе. В самом густонаселенном штате, Вирджинии, с населением почти 700 000 человек, не было ни одного крупного города. Самым большим был Норфолк с населением около 7 000 человек, а в новой столице штата, Ричмонде, проживало 3 700 человек. В Северной Каролине не было ни одного города с населением более двух тысяч человек. Самым большим городом на Западе был Лексингтон, штат Кентукки, в котором в 1790 году проживало всего 834 человека.

Собрать всех этих разрозненных людей вместе, создать единую нацию из разрозненных частей, штатов и общин, не полагаясь на идеалистические республиканские привязанности, - вот чем были озабочены Вашингтон и федералисты, и это объясняет многое из того, что он как президент и другие федералисты делали в 1790-е годы.

Вместо добродетели и естественной общительности людей Гамильтон, Вашингтон и другие федералисты видели лишь эгоистичное стремление обычного человека к своим личным интересам и счастью. Поэтому социальная стабильность требовала обуздания этого эгоистического интереса. И лучше всего это можно было сделать, обратившись главным образом к корыстным интересам дворянства и потенциального дворянства на вершине общества, включая всех тех богачей, которые жили за счет нетрудовых доходов.

Хотя финансовая программа Гамильтона была разработана с учетом этих денежных интересов, она никогда не предназначалась исключительно для их блага. Они, несомненно, преуспели бы от нее, но это было бы побочным явлением в его более масштабных экономических и политических планах. Помимо процветания всей страны, Гамильтон надеялся, что его новые экономические и фискальные меры привяжут денежных воротил и других влиятельных лиц к новому центральному правительству. Возможно, Гамильтон верил, что он, Вашингтон и некоторые другие способны на бескорыстные суждения, но он знал, что большинство людей не таковы, и намеревался построить программу федералистов на этой реалистичной оценке человеческой природы.

Гамильтон и большинство других федералистов были привержены традиционному представлению об обществе как иерархии степеней и рангов, где люди связаны друг с другом вертикальными узами, и они верили, что Америка естественным образом будет двигаться в этом направлении, как только улягутся беспорядки, вызванные революцией. Различия в статусе, права старшинства, отношения между покровителями и клиентами, а также обязанности, которые все должны выполнять перед теми, кто выше их - от обязанностей ребенка перед родителем до обязанностей гражданина перед правительством, - в значительной степени определяли мышление федералистов. Гамильтон, например, считал, что "механики и промышленники всегда будут склонны, за редким исключением, отдавать свои голоса купцам, отдавая предпочтение лицам их собственных профессий или ремесел. . . . Они знают, что купец - их естественный покровитель и друг".19 Федералисты были хорошими республиканцами, поскольку верили в выборы как источник политического лидерства, но они также считали, что выборы должны приводить к власти покровителей, мудрых и добродетельных, то есть таких же людей, как они сами.

Революция, возможно, и была посвящена свободе, но к 1790 году большинство федералистов считали, что американцы освободились от британского контроля и больше не должны думать о свободе так исключительно и страстно. Кроме того, говорили федералисты, истинная свобода - это разум и порядок, а не разнузданность. Народные страсти, развязанные революцией, по их мнению, должны быть сдержаны. Считалось, что в энтузиазме 1770-1780-х годов слишком многие американцы позволили разговорам о свободе и равенстве вскружить им голову; они разгулялись и нарушили иерархический порядок, который сделал возможным все цивилизованное общество.

Хотя многие федералисты не желали публично высказывать свои мысли об обществе, большинство из них считали, что "различия в ранге и состоянии в жизни" естественны и неизбежны. "Должны быть, - заявлял бостонский священник и известный географ Джедидия Морс, - правители и подданные, хозяева и слуги, богатые и бедные. Человеческое тело не может быть